220

Отделение мирян от круга ученых, образованных клириков — это своеобразный топос ученой культуры Средневековья [Godman 2014: 118]. Всем известная трехчастная система деления средневекового общества на крестьянство (те, кто работает), знать (те, кто воюет) и духовенство (те, кто молится) в поэзии вагантов часто уступает место болеее архаичной дуалистической модели, в которой общество подразделяется только на клириков и мирян [Ле Гофф 2005: 314] (см., например, CB208). Знания, которые клирики осваивали, получая доступ к библиотекам монастырей и соборных школ, были доступны только тем, кто решил посвятить всю свою жизнь учению, а, следовательно, и духовной карьере, поскольку в Средние века эти занятия были неразрывно связаны между собой. Светская образованность также имела место, но, как правило, подразумевала знакомство с другим кругом произведений, более «мирских» по своей природе [Grundmann 2019: 63], а потому неудивительно, что для клирика его образованность и принадлежность к ученым кругам составляли часть его идентичности.

Эта жалоба может быть обращена к мирским покровителям, отказывающим поэтам в помощи.

Очевидно, здесь Архипоэт говорит о том, что не имеет ничего общего с крестьянами и потому не должен копать землю, однако не только крестьяне обязаны были заниматься тяжелым трудом. Физическая работа предписывалась также по уставу обитателям монастырей — в том числе и цистерцианских, против которых издавал указы покровитель Архипоэта Регинальд Дассельский. Таким образом, Архипоэт, быть может, демонстрирует своему покровителю, что не вступит в ряды его противников [Godman 2014: 118]. Также отказ возделывать землю вкупе с нежеланием просить милостыню (строка 4.1) служит отсылкой к словам из притчи Иисуса Христа: «Копать не могу, просить стыжусь» («Fodere non valeo, mendicare erubesco», Лк. 16:3) [Godman 2014: 118]. Однако, если управитель в притче говорит, что не может копать землю из-за телесной немощи, то Архипоэт гордо подчеркивает, что не должен этого делать по праву рождения и социальному статусу.

Многие представители ученой культуры Средневековья были выходцами из рыцарских родов, такое же происхождение, к примеру, имел Пьер Абеляр [Абеляр 2011: 4]. Старший сын в знатной семье наследовал все (т. н. право майората), а для младших наиболее перспективным вариантом была духовная карьера.

Указание на Вергилия здесь служит метафорой поэтического творчества. Парис же, один из героев Троянского эпоса и юноша благородного происхождения, противопоставляется ему как олицетворение ратного труда, ведь именно его действия, согласно Гомеру, повлекли за собой гнев богов и последовавшую за ним Троянскую войну. При этом в античных текстах Парис едва ли является олицетворением воинской доблести, а в средневековых нарративах, посвященных Троянской войне, зачастую высмеивается тот факт, что такой изнеженный и неспособный к воинским доблестям герой, как Парис, оказывается вовлечен в военные действия и даже становится во главе войска [Troyer 2004: 123, 129]. Выбор автором Париса среди всех античных героев вряд ли случаен: таким образом, возможно, Архипоэт показывает несостоятельность знати в военном деле. Также Парис, вовлеченный в интригу с Еленой Прекрасной и судивший о красоте богинь, может быть связан с куртуазным миром и центральной для него идеей служения даме. Быть может, Архипоэт, выбирая Вергилия, а не Париса, отвергает также и плоды куртуазной культуры, распространенной среди знати. При этом он, однако, не отказывается от интереса к женщинам, исповедуясь в своей страсти к девичьим прелестям в знаменитой «Исповеди» (CB191), но его любовные увлечения имеют мало общего с куртуазными идеалами.

См. комментарий к 3.1.

Здесь Архипоэт выражает озабоченность целой прослойки средневекового общества, представители которой не занимаются физическим трудом, не воюют и не являются служителями Церкви. Несмотря на прекрасное образование, эти люди не могут найти себе достойного места, а потому вынуждены искать богатых покровителей, либо же довольствоваться случайными подаяниями [Гаспаров 1975: 443–449].

«Cappa» и «pallium» являются двумя типами плащей, однако в «pallium», в отличие от «cappa clausa», который раскрывался только по центру, были также специальные боковые отверстия для рук. Все эти виды верхних одеяний были характерны именно для ученой элиты Средних веков [Encyclopædia Britannica 1911: 414].

Шест здесь используется в качестве вешалки, чтобы размещенное на нем одеяние не помялось.

Улисс — древнеримский вариант имени Одиссея, героя гомеровского эпоса. Здесь времена возвращения Улисса из Трои служат синонимом очень далекого прошлого.

Речь, вероятно, идет об изменении цвета, обусловленном не перекрашиванием, а какими-либо естественными процессами. Быть может, учитывая контекст раздела застольных песен сборника, здесь даже намекается на то, что на одежду проливают вино.

Этими словами начинается первая книга «Метаморфоз» Овидия [Hilka, Schumann, Bischoff 1970: 82] (цитата приведена по классическому переводу С. В. Шервинского [Овидий 1977]). Говоря о чудесных метаморфозах, которые происходят с одеяниями скупцов-модников, автор стихотворения использует сопоставление с метаморфозами в древнегреческой и древнеримской мифологии, описанными Овидием. Таким образом, в очередной раз происходит карнавальное «снижение» высокого античного материала: метаморфозы богов и героев низводятся до перешивания плащей.

Кажется, речь здесь идет о каком-то конкретном человеке, известном как автору, так и его аудитории.

Здесь наблюдается остроумная игра слов, когда автор из существительного «cappa» делает глагол «cappare», чтобы подчеркнуть, что один предмет одежды превращается в другой. Получается, что зимой такие люди из накидки («pallium») — верхней одежды, в которой есть отверстия для продевания рук — делает как бы цельнокроенный плащ без таких отверстий, а в теплое время года перешивает его обратно в накидку.

Согласно древнегреческому мифу, Медуза Горгона могла взглядом превращать живых существ в камень. Подобным же образом переделывающие свои плащи имеют способность «преобразовывать» материю. Скорее всего, образ Горгоны был известен средневековому автору по «Метаморфозам» Овидия (V.202), прямая цитата из которых встречалась ранее в строке 9.3.

Тиресий — герой древнегреческих мифов, слепой прорицатель. По легенде, однажды он, убив самку змеи, случайно превратился в женщину, а затем вновь стал мужчиной. Сравнивая с Тиресием людей, вечно перешивающих свою одежду и изменяющих ее внешний вид до неузнаваемости, автор стихотворения намекает на то, что их многократно перешитая одежда уже не похожа ни на исключительно мужскую, ни на исключительно женскую. Вероятнее всего, образ Тиресия, как и образ Горгоны, был известен автору стихотворения по «Метаморфозам» Овидия (III. 325–331). Так, поэт не только сопровождает свое повествование о перешивании одежд отсылкой на начало «Метаморфоз» (см. комментарий к строке 9.3), но и приводит упомянутых в них героев в качестве иллюстраций к своим рассуждениям.

Как уже было сказано во вступительной статье, отождествление упомянутого здесь Примаса с историческим Гуго Примасом Орлеанским не может быть подтверждено.

Тем не менее в пользу того факта, что речь здесь идет именно о Примасе Орлеанском, может говорить существование в корпусе текстов этого поэта стихотворения, посвященного близкой теме: в нем он также описывает порочную практику многократного переделывания старой одежды и называет изменения, происходящие в ее внешнем виде, метаморфозами [Traill 2020: 68], подобно тому как автор CB220 апеллирует к «Метаморфозам» Овидия. Возможно, таким образом автор рассматриваемого стихотворения приносит оммаж знаменитому ваганту и его сочинениям. В другом манускрипте, включающем данную строфу, эта строка выглядит как «Субприор Вальтер приказывает в своем декрете…» («Hoc Galtherus subprior iubet in decretis…»). Появление этого имени объясняется некоторыми исследователями популярностью Вальтера Мапа [Rigg 1977: 80], которому также приписываются некоторые вагантские стихотворения.

Впрочем, имя Примаса стало своего рода нарицательным, это вагант par excellence. В нашем тексте он, подобно иерарху Церкви, уполномочен издавать декреты. Таким образом, осуществляется карнавальное «переворачивание», в котором епископской властью наделяется бродячий поэт. При этом само слово «примас» изначально вообще не являлось именем собственным и переводилось просто как «первый». Архиепископ также мог носить звание примаса, тем более архиепископ Реймсский (Реймс был городом исключительной политической значимости, местом коронации французских монархов), и эта двусмысленность определенно была введена автором намеренно.

Мел и известь могли использоваться для выведения пятен и улучшения внешнего вида ткани. Так, в уже более позднем сборнике XV в. «Нюрнбергская книга искусств» («Nuremberg Kunstbuch»), посвященном созданию одежды и уходу за тканями, говорится об использовании мела и извести для выведения винных пятен с одежды [Leed 2006: 104].

В последней строфе используется в пародийном ключе формула отлучения от Церкви [Walgenbach 2021: 13]. Такие пародийные отлучения свойственны поэзии вагантов, например, в CB193 отлучением грозится тем, кто смешивает вино с водой. Здесь мы снова сталкиваемся с карнавальным переосмыслением и переворачиванием традиционных религиозных практик: в прострванстве вагантской поэзии люди изгоняются не из Церкви, а из некого «сообщества», общины тех, кто разделяет образ жизни голиардов, и не за преступления против христианских предписаний, а за попрание вагантских ценностей. В данном случае осуждаются скупящиеся на новую одежду богачи; беззаботность и щедрость — это вообще одни из главных добродетелей для вагантов, которые часто прославляют гостеприимных хозяев, угощающих выпивкой, и щедрых покровителей, а скупость со стороны обеспеченных людей подвергают осуждению и бичеванию.
Примечательно также, что во втором манускрипте, содержащем этот текст, его предваряют четыре строфы, посвященные осуждению скупых людей и сравнению их с идолопоклонниками [Traill 2018: 707], что соответствует общему содержанию и посылу основной части текста.